Родившись за три года до Октябрьской революции, Юрий Владимирович Андропов начинал формироваться как политик в период «большого террора», когда волна обильных аппаратных кровопусканий стремительно возносила наверх многих таких же, как и он, провинциальных низовых комсомольских функционеров.
Пожалуй, одним из первых его существенных достижений в этой карьерной возгонке стало пришедшееся на декабрь 1938 года выдвижение на пост первого секретаря Ярославского обкома ВЛКСМ. Правда, сама процедура избрания неожиданно осложнилась из-за скандальной ситуации, возникшей накануне IV отчетно-выборного пленума комсомольского обкома, долженствовавшего, как планировалось сверху, поддержать кандидатуру Андропова. Конкретно сыр-бор разгорелся потому, что тот, кому он шел на смену (некто Попков), решил побороться за свою должность, видимо, не желая расставаться с нею просто так. С этой целью он встретился с прибывшей в Ярославль Капустиной (инструктором ЦК ВЛКСМ, куратором) и доверительно сообщил ей о том, что еще при приеме Андропова в мае 1937 года кандидатом партии «поднимался вопрос» о подозрительном социальном происхождении его родителей: «якобы отец тов. Андропова был офицером царской армии, а мать происходила из купеческой семьи» (Цитируется по докладной записке Капустиной секретарю ЦК ВЛКСМ Г.П. Громову. Личный фонд Ю.В. Андропова – этой формулировкой обозначается тот комплекс архивной информации из практически засекреченного фонда Ю.В. Андропова в Российском государственном архиве новейшей истории, который стал частично доступен автору).
Восприняв данный сигнал чрезвычайно серьезно, представительница центра, немедленно начала тщательную проверку полученного компромата. Ознакомившись в партколлегии с партийным личным делом Андропова, Капустина учинила Андропову своего рода допрос. Беседа происходила в присутствии первого секретаря Ярославского обкома ВКП (б) А.И. Шахурина (1904-1975; с 1940 года нарком авиапромышленности) и второго секретаря обкома А.Н. Ларионова (1907-1960). Последний, между прочим, скандально погорел впоследствии (в 1960-м) на дутом перевыполнении мясомолочного плана возглавлявшейся им тогда Рязанской области.
Как затем Капустина проинформировала влиятельного второго (по кадрам) секретаря ЦК ВЛКСМ Григория Громова, Андропов «категорически отрицал принадлежность отца к белой армии и происхождение матери из купеческой семьи» («Наводить порядок» в комсомоле Г.П. Громов (1903−1973) был направлен с поста заместителя заведующего отделом руководящих партийных органов ЦК ВКП (б) после смещения и ареста в ноябре 1938 года первого секретаря ЦК ВЛКСМ А.В. Косарева (1903-1939). В 1950−1952 гг. Громов возглавлял ключевой в аппарате ЦК ВКП (б) административный отдел).
Такой ответ показался Капустиной сомнительным. В противном случае она, присутствовавшая вскоре на упомянутом пленуме и непосредственно наблюдавшая, как благодаря поддержке регионального партийного начальства Андропов без каких-либо проблем «прошел» в первые секретари обкома ВЛКСМ, не продолжила бы потом своего расследования. Для точного установления социального происхождения отца Андропова, родившегося, по всей видимости, в Ростове-на-Дону (там жили и умерли его отец − инспектор реальных училищ и двое дядей), она отправила на Северный Кавказ работника Ярославского обкома комсомола Пуляева. Как и следовало ожидать, этот подчиненный Андропову молодой аппаратчик, чье командировочное задание состояло в опросе проживавших в Моздоке (Орджоникидзевский край – В январе 1943 года был переименован в Ставропольский край) родных и близких своего шефа, возвратившись обратно, полностью подтвердил правильность представленных тем анкетных данных.
В результате были признаны полностью достоверными чрезвычайно лапидарные, а местами не ясные, если не сказать, путанные сведения Андропова об отце. Согласно им, Владимир Константинович Андропов происходил из донских казаков; получив среднее образование, учился какое-то время (?) в Институте путей сообщения, откуда «был исключен за пьянство»; затем вдруг оказался на станции Нагутская Владикавказской железной дороги, исправляя сначала должность дежурного по станции, а потом и начальника. Здесь же, как утверждал Юрий Андропов, он и родился 2 (15) июня 1914 г. (Факт появления Ю.В. Андропова на свет был впервые официально подтвержден только спустя восемнадцать лет, 17 марта 1932 г. Тогда, очевидно, с его слов Моздокский горсовет рабочих, крестьянских и казачьих депутатов Терского округа выписал ему «Свидетельство о рождении № 68». В нем Андропов вопреки русской традиции наречения детей именуется двойным именем «Юрий-Григорий». Не исключено, что так проявилась немецкая протестантская культура, царившая в семье его матери. «Рудименты» этого влияния прослеживаются и в двух других сохранившихся документах. Первый − выписанное ранее (26 июня 1931 г.) удостоверение, гласившее, что «предъявитель сего Андропов Григорий Владимирович… обучался с 1923 года по 1931 год в Моздокской фабрично-заводской семилетке и окончил полный курс в 1931 году». А второй − заявление «от Андропова Юрия-Григория» от 22 марта 1932 г. о приеме в Рыбинский речной техникум за подписью «Андропов Юрий». Анализ этих текстов позволяет предположить: будущий председатель КГБ СССР и генеральный секретарь ЦК КПСС сначала преимущественно именовался Григорием, но окончательный выбор сделал в пользу Юрия). А «в 1915 (или 16) году», отец вместе с семьей «переезжает на станцию Беслан (в двухстах верстах южнее Нагутской. − Г.К.), где работает ревизором (или контролером) движения» и где, не пережив революционного лихолетья, умер от сыпного тифа в 1919 году (В автобиографии от 28 января 1938 г. Ю.В. Андропов утверждает, что его отец с 1916 года работал на станции Беслан помощником ревизора движения участка).
Если на основе известных фактов продолжить далее реконструкцию биографии Андропова, то выстраивается следующая канва событий. Овдовев, его мать, Евгения Карловна, в 1921 году вновь вступила в брак и тогда же родила второго ребенка − дочь Валентину. Новым главой семьи стал помощник паровозного машиниста Виктор Александрович Федоров, который, в отличие от первого мужа Евгении, оказался, судя по сохранившимся о нем сведениям, человеком достаточно позитивным, ответственным и не пьющим. Заботясь о благосостоянии вновь обретенной семьи, он в 1923 году перевозит ее из Беслана в более крупный и экономически развитый Моздок. Одновременно отчим Андропова вынужден был бросить заочную учебу во Владикавказском техникуме путей сообщения. В поисках лучшего заработка он сменил несколько мест работы, пока не устроился в железнодорожную фабрично-заводскую школу-семилетку, где вел уроки слесарного дела и черчения. Там же подвизалась преподавательницей музыки и Евгения. В этой же школе учился и ее сын Юрий-Григорий, который в тогдашних документах проходил как Андропов-Федоров.
И эта двойная фамилия нашего героя, и документально зафиксированные неоднократные (но тщетные) попытки Виктора Федорова наладить с Юрием личный контакт (резко оборвавшийся с отъездом последнего весной 1932 года на учебу в речной техникум в Рыбинск. Сохранились заявления В.А. Федорова директору Рыбинского речного техникума от 13 августа 1933 г. и 5 июля 1934 г., в которых высказывалась обеспокоенность полным отсутствием писем от Юрия Андропова и содержались просьбы сообщить его адрес и общую информацию об учебе) свидетельствуют о том, что отчим испытывал к пасынку почти родственную привязанность, переживая за его дальнейшую судьбу. Однако в ответ тот выказывал явную, если не сказать, демонстративную антипатию.
Еще находясь в Моздоке, Юрий Андропов сбежал из дома, и только спустя два месяца был водворен обратно сотрудниками местного управления ОГПУ. Да и от второй, «приставной» фамилии Андропов постарался избавиться, как только уехал из Моздока. Потом он объяснял, что «в Рыбинск попал по незнанию географии − думал, что последний гораздо ближе к Северному Кавказу» (В действительности Андропов не был таким наивным, как потом, очевидно, хотел казаться. Прочитав о наборе студентов в «Комсомольской правде», он стал готовиться к поступлению в Рыбинский речной техникум очень серьезно и тщательно, собрав огромное количество справок и рекомендаций. При этом, конечно, вполне осознавал, что ему предстоит неблизкий путь до нового места учебы, что подтверждается следующей фразой из заявления, отправленного им почтой в Рыбинск в марте 1932 года: «Прошу в виду дальнего расстояния точно сообщить то время, когда я должен буду прибыть в техникум»). Однако, похоже, что на самом деле, он так далеко уехал от много знавших о нем родных, друзей и знакомых только потому, что принял хорошо обдуманное решение раз и навсегда порвать со всеми, кто мог бы скомпрометировать его своим «буржуазным» прошлым и тем самым заказать ему «светлый путь» в советское номенклатурное будущее.
По сути это была решительная попытка рано повзрослевшего молодого человека экзистенциально дистанцироваться, причем даже не столько от нелюбимого отчима, сколько от «непролетарского» происхождения матери. Но и после ее преждевременной кончины от туберкулеза в 1931 году, это семейное проклятие еще долго тяготело над ним, грозя в любой момент разрушить его честолюбивые планы. Между тем, в ту послереволюционную эпоху, когда вместе с бурной модернизацией страны на полную мощь заработали социальные лифты, настрой молодежи на самоутверждение в новой жизни и максимальные достижения во всех сферах (науке, технике, искусстве, власти и т.п.) был главным веянием времени. Совершить стремительный карьерный взлет, претерпев ту кардинальную статусную метаморфозу, о которой бытовало едкое присловье «из грязи да в князи», тогда в России было проще, чем когда-либо прежде. Не воспользоваться такой соблазнительной, но вполне реальной возможностью самолюбивый и амбициозный Андропов не мог. Свое длинное восхождение наверх этот советский Жульен Сорель начал со вступления в комсомол. Случилось это относительно поздно, в 1930 году, когда Андропову уже исполнилось шестнадцать лет и когда послепредпринятого Сталиным «великого перелома» многим стало ясно, что реставрации капитализма не будет, а советская власть всерьез и надолго. Именно тогда ему, видимо, впервые пришлось немало поволноваться, отвечая на вопросы о «классовом» происхождении матери. Не исключено, что карьерные соображения сыграли определенную роль и в первой женитьбе Андропова, состоявшейся в 1935 году. Думается, не случайно его избранницей оказалась однокашница Нина Ивановна Енгалычева − не просто симпатичная и приятная в общении девушка, но и отличница учебы, комсомольская активистка и капитан волейбольной команды техникума. Будто как по заказу она, в отличие от Андропова, имела безупречные анкетные данные, так обозначенные им в одной из служебных автобиографий: жена − «дочь рабочего, член ВЛКСМ, ее отец сапожник, счетовод… член ВКП (б)», который, как только потом уточнял Андропов, «сейчас управляющий Череповецким отделением Госбанка».
Довольно высокое номенклатурно-материальное положение этого нового родственника, несомненно, стало важным для Андропова подспорьем в дальнейшем карьерном продвижении. Будучи еще в 1933 году избранным секретарем комитета комсомола Рыбинского речного техникума, он вскоре по его окончании был повышен в ноябре 1936-го до комсорга ЦК ВЛКСМ и направлен на городскую судоверфь им. В. Володарского.
С началом «большого террора» на Андропова, как из рога изобилия, посыпались новые все более высокие должности и назначения: сентябрь 1937-го − завотделом пионеров и членом бюро Рыбинского горкома комсомола; спустя две недели − завотделом учащейся молодежи Ярославского обкома комсомола; октябрь 1937-го − исполняющий обязанности третьего секретаря обкома (был кооптирован, скорей всего, вместо репрессированного предшественника!); и, наконец, декабрь 1938-го − описанное выше избрание первым секретарем Ярославского обкома ВЛКСМ.
Так что, возвращаясь к сюжету с ревизией инструктором ЦК ВЛКСМ Капустиной сведений о социальном происхождении Андропова, есть все основания полагать, что он, резво взбиравшийся по карьерной лестнице вследствие благоволения областного партийного руководства, представлял собой довольно «крепкий орешек». Тем не менее, Капустина, возвратившись в конце 1938 года в Москву, самолично занялась самым «острым» моментом в прошлом Андропова − прояснением слухов о его загадочной купеческой родне по линии матери Евгении Карловны, носившей, как оказалось, в девичестве фамилию Флекенштейн (1896−1931; годы жизни определены ориентировочно, так как в своих служебных автобиографиях Ю.В. Андропов точно не указал). Первым делом въедливая функционерка встретилась с ее приемной матерью, Евдокией Михайловной Флекенштейн, которая в основном подтвердила то, что об обстоятельствах своего рождения Юрий Андропов рассказал Капустиной еще в Ярославле, в присутствии Шахурина и Ларионова. Однако, разговорившись, приемная бабушка Андропова поведала важной чиновнице еще и историю о том, как она и ее муж Карл Францевич Флекенштейн удочерили подброшенную им младенцем мать Юрия, Евгению. При этом Евдокия Михайловна не стала скрывать, что ее умерший в 1915 году супруг был выходцем из Финляндии и, торгуя часами и ювелирными изделиями, являлся купцом второй гильдии. Услышав эту пикантную подробность, Капустина не могла не насторожиться, поскольку она шла вразрез с тем, что Андропов ранее официально сообщал о Флекенштейне (был «часовых дел мастером» и «ремесленником»). Об этом своем открытии чиновница молодежного ведомства немедленно уведомила Г.П. Громова: «…тов. Андропов дал неправильные сведения о социальном происхождении своей матери. Считаю необходимым потребовать у тов. Андропова объяснение причин, побудивших его дать эти неверные сведения».
Громов, в свою очередь, сделал соответствующее внушение Ларионову, исполнявшему обязанности первого секретаря Ярославского обкома партии. И тому не оставалось ничего другого, как обязать Андропова срочно подготовить подробную записку с уточненными и документально подтвержденными официальными данными о родителях, ближайших родственниках и детских годах жизни. Не на шутку встревоженный неожиданной угрозой разоблачения областной комсомольский лидер спешно выехал в столицу, где обратившись в Моссовет, получил справку о том, что в действовавшем до начала 1937 года списке столичных жителей, лишенных избирательных прав, Е.М. Флекенштейн не значилась. Безусловно понимая, что это своеобразное свидетельство благонадежности приемной бабушки (не числилась среди «лишенцев»!) сможет лишь частично нейтрализовать её признание в принадлежности к дореволюционному «эксплуататорскому классу», Андропов ради пущей надежности представил дело так, будто ничего не знал о том, что его мать воспитывалась в купеческой семье. В письменном объяснении от 10 января 1939 г. он заверял начальство, что ничего подобного прежде не слышал от своих родственников: ни от отчима, ни от той же приемной бабушки, ни от няни Анастасии Васильевны Журжалиной. Это послание Ларионову Андропов завершил пафосным сокрушением: «Вот все, что мог я сообщить. Прошу только как можно скорее решать обо мне вопрос. Я чувствую ответственность за организацию и вижу гору дел. Решаю эти дела. Но эта проклятая биография прямо мешает мне работать».
Несмотря на то, что эти оправдания Андропова выглядели явно не убедительно, партийные руководители Ярославской области, отлично осознававшие, что круговая корпоративная порука это главный гарант их собственной безопасности, вполне ими удовлетворились. Более того, они поддержали своего молодого выдвиженца, тем более что тогда происходило свертывание кампании кровавых кадровых чисток. Новый первый секретарь Ярославского обкома Н.С. Патоличев (1908-1989), даже распорядился досрочно принять Андропова в партию − уже в феврале 1939 года, то есть за два месяца до прохождения обязательного двухгодичного кандидатского стажа. Благодаря тому же Патоличеву избрание Андропова областным комсомольским лидером было без осложнений «проведено» через бюро Ярославского обкома партии. Произошло это 19 апреля 1939 г., а 27 сентября данное положительное решение утвердило Оргбюро ЦК ВКП (б). И хотя эта высшая санкция была получена с большой задержкой, тем не менее, она окончательно похерила выявление в прошлом Андропова «родимых пятен» капитализма. «Дело», инициированное дотошной Капустиной, благополучно прикрыли. Может быть, поэтому ни она, ни другие аппаратные контролеры так и не опросили упоминавшуюся няню Андропова, хотя та как никто другой знала всю подноготную о нем, проживая вместе с ним чуть ли ни с момента рождения.
С тех пор истина об обстоятельствах появления Юрия Андропова на свет, первых годах жизни и родителях оказались за столь плотной завесой тайны, что до сих пор остается не раскрытой. На эту тему существуют лишь различные спекуляции и предположения, которые во множестве стали появляться с отменой цензуры на излете горбачевской перестройки. Носят они по преимуществу остро политизированный характер, так как нацелены на дискредитацию Андропова как антагониста русского национального возрождения и разоблачение его «тайной связи» с еврейством.
Наряду с этим появились и публикации, нацеленные на более или менее нейтральное осмысление истории жизни и деятельности этого советского лидера. Важно, что авторы некоторых из них основывались к тому же на вновь рассекреченных архивах советского режима. Используя эти наработки, а также другую новую фактографию, пишущий эти строки попытался по возможности непредвзято и объективно проанализировать все известное ныне о детстве Юрия Андропова, представив ниже свою версию его ретроспективной реконструкции.
Была ли мать подкидышем?
Итак, упоминавшаяся Евдокия Михайловна Флекенштейн не стала в конце 1930-х гг. скрывать от властей своего бывшего купечества. И хотя тем самым она компрометировала как себя самое, так и приемного внука Юрия Андропова, нет оснований сомневаться в том, что это ее показание было правдивым. Однако того же нельзя сказать о сделанном ею одновременно заявлении о том, что ее приемная дочь Евгения Флекенштейн (мать Андропова) «была подкинута грудным ребенком» в дом ее мужа состоятельного часовщика Карла Флекенштейна. Не случайно Евдокия Михайловна предпочла не вдаваться в конкретные обстоятельства этой представляющейся довольно сомнительной истории. В нее трудно поверить, имея в виду, что в Москве начала 1890-х гг. (примерно тогда родилась мать Андропова) куда проще было легально сдать нежелательного младенца в Императорский Воспитательный дом или в один из многочисленных благотворительных приютов, чем подбросить в частное жилище, к тому же на такой хорошо охранявшейся полицией центральной улице, как Большая Лубянка. И если подкидыш все же оказывался в таком доме и тем более усыновлялся его хозяевами, то подобное чаще всего являлось следствием отнюдь не случайных обстоятельств.
Из показаний самого Андропова, данных в ходе проверки конца 1930-х гг., следует, что его настоящая бабушка по матери была родом из Рязани, откуда приехала в Москву на заработки, подряжаясь прислугой в богатые дома. Не исключено, что она когда-то служила горничной и в доме купца Флекенштейна. Вполне можно допустить и то, что эта тогда еще молодая, но материально зависимая женщина сошлась с хозяином (как это нередко бывало в таких ситуациях), в результате чего и появился на свет внебрачный ребенок, названный Евгенией и ставший потом матерью Юрия Андропова. Развивая далее эту версию, логично предположить, что во избежание скандала, могущего навредить репутации и бизнесу Флекенштейна, его бездетная жена, Евдокия Михайловна, дабы покрыть грех мужа, вынуждена была согласиться на удочерение им этого ребенка, тем более что в нем текла его кровь. Но одновременно она, будучи унижена как женщина, могла и потребовать от мужа побыстрей избавиться от «падшей» горничной, настояв на том условии, чтобы та впредь никогда больше не общалась с дочерью.
Впрочем, если таковое табу и существовало на самом деле, то с большой долей уверенности можно констатировать, что оно не было соблюдено. Ибо со слов Андропова известно, что его няня Анастасия Журжалина, взятая в дом Флекенштейнов (скорей всего, как кормилица) в 1915 году, не только знала его родную бабушку, но и подобно ей зарабатывала на жизнь в качестве прислуги. Более того, Андропов называл няню тетей, считая ее мужа родственником матери, Евгении Флекенштейн. Значит, по логике вещей, тот был связан кровными узами и с родной бабушкой будущего генсека (был ее сыном?). Не трудно догадаться, что только благодаря тайному содействию этой своей товарки и свойственницы Журжалина смогла стать и няней маленького Гриши-Юры, и, как тот утверждал, познакомиться в 1910 году с его матерью. Разумеется, устраиваясь к Флекенштейнам, Журжалина предусмотрительно скрыла от них, что явилась с подачи бывшей любовницы хозяина дома и родственно с нею связана. Вот почему спустя годы Евдокия Флекенштейн решительно опровергла в беседе с инструктором ЦК ВЛКСМ Капустиной утверждение Андропова о том, что Журжалина приходится ему тетей (Капустина так описала этот момент: «По словам приемной бабки Андропова Флекенштейн, у Андропова живет не тетка А.В. Журжалина, а его няня, что никаких сведений о родной бабке Андропова Флекенштейны не имели и не знают, кто она»).
1-й Вышеславцев пер., д. 6. Здесь работала бабушка Андропова
Еврей или немец?
Еще сложней и запутанней вопрос об этническом происхождении Юрия Андропова. Сейчас просто невозможно дать на него сколько-нибудь определенный ответ. И не только из-за обширных лагун, существующих в соответствующей информационно-архивной базе. Установлению истины препятствует также чрезмерная политизированность данной проблемы, проявляющаяся хотя бы уже в том, что в подавляющем большинстве тематических публикаций вероятность еврейского происхождения «верховного борца с русизмом» преподносится как неопровержимый и точно установленный факт. Для пущей убедительности этого сенсационного псевдооткровения, широко используемого как инструмент политической дискредитации, муссируются нелепые вымыслы о том, что его мать звали Геней Файнштейн, а отец был Либерманом, «переименовавшимся» после революции в Андропова.
Между тем, даже если отцом матери Андропова действительно был купец Флекенштейн, то и в этом случае не может быть полной уверенности в том, что в жилах его внука текла еврейская кровь. Ибо, оперируя известными фактами, однозначно определить ныне этничность этого предполагаемого деда Андропова невозможно. И вот почему. Во-первых, фамилию «Флекенштейн», которая лингвистически является немецкой и в оригинальной транскрипции пишется как «Fleckenstein», носили и носят как немцы, так и ашкеназские евреи (Эта фамилия часто воспроизводилась в русской транскрипции и как «Флеккенштейн», поскольку при оригинальном ее написании буквосочетание «ck» произносится как долгий звук «k». Показательно, что именно с учетом этой сугубо немецкой фонетической особенности обозначила себя в одном из дореволюционных справочников приемная бабушка Андропова Евдокия Михайловна. /Адресная и справочная книга на 1917 год. Вся Москва. С. 512). Во-вторых, данная идентификация осложняется тем, что дед Андропова (приемный или родной?) никак не мог быть иудеем, что очевидно уже потому, что прозывался Карлом Францевичем, то есть на типично христианско-немецкий манер. В обыденный жизни К.Ф. Флекенштейн предпочитал, чтобы его назвали Карлом Александровичем. Во всяком случае, именно так он был обозначен в некоторых городских справочниках (Вся Москва. 1914 г. С. 695; Вся Москва. 1915. С. 517). Скорей всего, он являлся лютеранином, так как прибыл в Москву из преимущественно протестантского Великого княжества Финляндского. В этой связи не лишне напомнить, что в этих двух регионах селиться иудеям по законам Российской империи не дозволялось. Правда, в Москве этот запрет не распространялся на иудеев из числа купцов первой гильдии, но эта привилегия даже гипотетически не могла распространяться на Флекенштейна, имевшего более низкий торгово-сословный ранг. Весьма симптоматично и то, что ювелирно-часовой магазин и мастерская этого купца второй гильдии стали объектами нападения и разграбления 28−29 мая 1915 года во время печально знаменитого «патриотического» немецкого погрома в центре Москвы.
Как констатируют многие исследователи, этот замешанный на этноксенофобии пароксизм массового вандализма отнюдь не был лишь стихийным выплеском агрессивной энергии, накопившейся в городском населении вследствие порожденных Первой мировой войной глубоких военно-политических потрясений и социальных проблем (прорыв австро-германских войск в Галиции в начале мая 1915 года, спекулятивное взвинчивание цен на продукты первой необходимости, обнищание большого количества малообеспеченных москвичей и т.п.).
Существует немало доказательств того, что погром был заранее спланирован, причем как политическая акция, призванная продемонстрировать верхам «гнев народа против потворства властями предержащими немецкому засилью и могуществу» в торговле и промышленности второй столицы. И хотя предпринятое постфактум сенатское расследование так и не выявило конкретных организаторов (лиц и партий) погромных эксцессов, однако, если исходить из классической формулы «qui prodest?» («кому выгодно?»), то подозрение падает, прежде всего, на «патриотическую» бизнес-элиту, которая в условиях усиливавшегося экономического кризиса сделала ставку на радикальное устранение с рынка «немецких конкурентов». Показательно, что зачинщиками погрома выступили рабочие с крупных московских предприятий (Прохоровской Трехгорной мануфактуры и др.). На первых порах их вожакам удавалось концентрировать разрушительный энтузиазм этих команд исключительно на собственности германо-австрийских подданных, а также россиян немецкого происхождения. Однако уже через несколько часов к этим сотням организованных «патриотов» спонтанно примкнули многие тысячи любителей легкой наживы всех мастей: от «добропорядочной» «чистой публики» до маргинально-криминальных обитателей трущоб знаменитой Хитровки. После чего наступила вакханалия огульного разграбления имущества (магазинов, мастерских, предприятий, квартир) всех без разбора состоятельных горожан с нерусскими фамилиями.
Беспрецедентный со времен революции 1905 года размах насилия и хаоса в городе был спровоцирован не только расхищением винных складов и спиртовых хранилищ (аптечного товарищества В.К. Феррейна и др.), но и, главным образом, почти двухдневным отказом московских властей от силового наведения порядка, воспринятым громилами как негласное одобрение их бесчинств.
Варварский разгром, которому подверглись ювелирный магазин и часовая мастерская Карла Флекенштейна на Большой Лубянке, так сильно потряс этого уже престарелого человека, что он вскоре умер. Об этих драматических моментах своей семейной истории Андропов поведал потом начальству с предельной лаконичностью: «…Флекенштейн был часовой мастер… В 1915 году во время еврейского погрома, мастерская его была разгромлена, а сам он умер».
Когда Андропов писал это, то, конечно, знал (и от матери, и из рассказов других родственников), что его «приемный дед» не пережил именно упомянутые антинемецкие буйства в Москве. Тем не менее, он предпочел представить его жертвой «еврейского погрома» (О пострадавших в этом погроме евреях, как впрочем, и о французах, бельгийцах, прочих иностранцах и даже некоторых русских можно говорить лишь как о случайных его жертвах. Подтверждением тому может служить следующий описанный очевидцем характерный эпизод: «…В толпе, собравшейся у магазина Левинсона, шли горячие споры, кто такой Левинсон − еврей или немец. Убедившись, что он еврей, толпа проходила мимо, но подходила новая манифестация, и все начиналось сначала…». (Из заявления ассистента кафедры зоологии Московского университета В.С. Муралевича городскому голове М.В. Челнокову; цит. по: Дённингхаус В. Указ соч. С. 352). Такая подмена вполне объяснима, если иметь в виду, что советская пропаганда в 1930-е гг. еще всячески сочувствовала дискриминировавшемуся царизмом еврейству. И напротив, советские этнические немцы, превратившись после установления гитлеровской диктатуры в Германии в одно из самых подозрительных и гонимых нацменьшинств, подвергались со стороны государства массированным репрессиям и депортациям. Только 1937−1938 гг. по так называемой немецкой линии в СССР были арестованы более 55 тыс. человек, из которых расстреляли почти 42 тыс. (Охотин Н., Рогинский А. Из истории “немецкой операции” НКВД 1937-1938 гг.).
Тайна рождения
Возвращаясь к московским событиям 1915 года и исполненной драматизма кончине Карла Флекенштейна, важно отметить, что его вдова, Евдокия Михайловна, вскоре смогла, пусть и по минимуму, восстановить дело покойного мужа, поддерживая худо-бедно на плаву его бизнес еще около полутора лет. Однако когда к концу 1916 года все отчетливей стало ощущаться назревание новых революционных потрясений, чреватых тогда кровавыми социально-этническими конфликтами и эксцессами, она, уже пережившая не давно нечто подобное, решила, видимо, больше не рисковать. Тогда эта предпринимательница не только полностью отказалась от коммерческой деятельности, но и, продав свою недвижимость в политически взрывоопасном центре города, перебралась в окраинную и более спокойную Марьину Рощу, поселившись в доме № 9/1 на Александровской площади (ныне площадь Борьбы). Вместе с ней туда же, очевидно, переехала и ее приемная дочь Евгения Флекенштейн, причем не одна, а вместе с двухгодовалым сыном Григорием-Юрием и его няней Анастасией Журжалиной.
Дом Флекенштейнов на бывшей Александровской площади
То, что все это могло быть именно так, явствует из предшествующих событий и моментов в жизни матери Андропова. Скажем, известно, что в 1913 году она семнадцатилетней была взята учителем музыки в частную женскую гимназию в 1-м Басманном переулке. Ее владелицей была этническая немка Фелица Францевна Мансбах, что косвенным образом свидетельствует в пользу немецко-протестантской идентификации как самой Евгении, так и удочерившего её Карла Флекенштейна. Не исключено, что до этого она училась в данном образовательном учреждении. В последующие 1914−1916 гг. Евгения Флекенштейн, согласно соответствующим адресно-телефонным справочникам, также проживала в Москве – Большая Лубянка, 26. (Вся Москва. 1914. С. 695; Вся Москва. 1915. С. 517; Вся Москва. 1916. С. 526). Однако она, если верить официальной биографии Ю.В. Андропова, должна была летом 1914 года родить его на северокавказской железнодорожной станции Нагутская, то есть, находясь за много верст от Москвы. Такого, конечно, не могло быть на самом деле. И не только ввиду того, что это находится в противоречии с упомянутыми данными московских справочников, но еще и потому, что в них Евгения фигурирует под девичьей фамилией. А это, в свою очередь, означает, что ее первенец появился на свет вне брака. В противном случае она в соответствии с тогдашним российским гражданско-церковным законодательством должна была носить фамилию мужа.
Был ли железнодорожный служащий Владимир Андропов действительно отцом будущего лидера СССР, остается только гадать. Очевидно только то, что Евгения Флекенштейн вышла замуж, уже имея на руках «незаконнорожденного» ребенка. Произошло это, по всей вероятности, в 1916 году в связи с отнюдь не случайным ее переездом в Марьину Рощу, где, как упоминалось, предположительно жила ее родная мать. Здесь же Евгения как раз и могла познакомиться с Владимиром Андроповым, который учился в Императорском Московском институте путей сообщения, находившемся на Бахметьевской улице (ныне ул. Образцова), то есть буквально в двух шагах от ее нового местожительства на Александровской площади. Возможно даже, что этот иногородний студент квартировал у Флекенштейнов, которые, свернув торговлю часами и ювелирными изделиями, скорей всего, вынуждены были сдавать в своем доме комнаты внаем.
Очевидно, какое-то время будущие супруги находились, что называется, в свободных отношениях. Однако вскоре Владимира, имевшего пагубное пристрастие к спиртному, исключили из института, после чего он уже не мог рассчитывать на вспомоществование, которое наверняка регулярно получал от отца на учебу. Чтобы не оказаться на финансовой мели, этот бывший студент должен был возвратиться в Ростов-на-Дону, где можно было заручиться поддержкой родных в устройстве дальнейшей жизни. Возможно, незадолго до отъезда домой Владимир Андропов и предложил Евгении Флекенштейн обвенчаться, чтобы та смогла на законных основаниях отправиться вместе с ним, представ перед его родственниками в качестве жены. Разумеется, эта женщина, которая должна была думать о будущем малолетнего сына, и которую уже мало что удерживало в Москве (после печальной кончины отца и утраты былого материального благополучия), не могла ответить отказом. Вскоре новообразованная семья, включавшая в себя помимо Владимира, Евгении и маленького Григория-Юрия Андроповых также няню Анастасию Журжалину, прибыла в Ростов. Там они задержались на то время, которое потребовалось Владимиру Андропову для того чтобы по протекции братьев отца поступить на службу по ведомству путей сообщения и оформить направление на одну из станций Владикавказской железной дороги. Была ли это Нагутская? Вряд ли. Анализ фактов и научная интуиция подсказывают, что отец Юрия Андропова получил первое служебное назначение отнюдь не туда, а сразу на станцию Беслан, куда и прибыл с семьей ориентировочно в конце 1916 − начале 1917 гг.
Похоже, что «рождение на станции Нагутская» − не более чем биографическая легенда Ю.В. Андропова, созданная ради прикрытия нежелательного для советской карьеры реального появления на свет в среде московского купечества. Почему именно на Нагутскую пал его выбор, определить теперь невозможно. Очевидно, она «подошла» потому, что эту железнодорожную станцию обслуживал очень немногочисленный контингент служащих, чьи семьи существовали во многом обособленно, практически не соприкасаясь с администрацией и жителями близлежащего села Солуно-Дмитриевское. К тому же смерч гражданской войны на Северном Кавказе, с ее яростными схватками между красными и белыми, с обостренной классовой борьбой, включавшей в себя и расказачивание, так основательно прошелся по этому и другим глухим кубанским местечкам, что в них практически ничего не осталось от дореволюционного прошлого, включая церковные метрические книги, другие архивные документы с информацией о рождениях, крещениях и других актах гражданского состояния местного населения. Так что соответствующие официальные справки выдавались потом зачастую «со слов заявителей», со всеми вытекавшими из этого последствиями. И еще, чтобы отсутствие документов и свидетельств, подтверждавших факт его рождения в Нагутской, выглядело правдоподобней и убедительней, проживание там своей семьи Андропов постфактум предусмотрительно ограничил очень небольшим одногодичным периодом («плюс-минус» несколько месяцев). Так в его в анкетах и автобиографиях появилось название мало кому известной железнодорожной станции.
Зная теперь более или менее определенно, что Юрий Андропов появился на свет не в провинциальном захолустье, а во второй столице Российской империи, приходится, тем не менее, с сожалением констатировать, что если завесу тайны, сокрывшую историческую правду о его родителях, этническом происхождении и детских годах жизни, и удалось приподнять, то лишь незначительно. Истинная биография этого советского лидера остается уравнением со многими неизвестными. При ее «раскодировании» возникает целый ряд конкретных вопросов. Например, о его дедушке (родном или приемном?) Карле Флекенштейне. Был ли он этническим немцем? Или исповедовавшим протестантизм евреем, воспринявшим христианство от родителей, или самостоятельно, как выкрест? Были ли Евгения Флекенштейн и ее сын (Юрий Андропов) соответственно родной(ым) или приемной(ым) дочерью (внуком) Карла Флекенштейна? Кто являлся биологическим отцом Юрия Андропова? Некто неизвестный (мифический Либерман ни в счет) или все же В.К. Андропов (если допустить его продолжительное внебрачное сожительство с Евгенией Флекенштейн)?
Хочется надеяться, что когда-нибудь на все эти вопросы будут получены четкие и научно обоснованные ответы. Впрочем, эфемерность человеческой памяти заставляет пессимистично полагать, что существенный прорыв в тайны биографии Андропова уже не возможен и в истории ему уготован образ мистического сфинкса власти, исполненного вечной загадки о себе самом.
Поскольку задачи исследования исчерпаны, на этом вроде бы можно поставить точку. Однако для полного его завершения необходим, думается, еще один штрих в виде следующего небольшого эпилога.
Карельская развязка
Итак, выйдя победителем из боя с собственным прошлым и став в конце 1930-х гг. главой обкома ВЛКСМ Ярославской области, Андропов, тем не менее, пережил тогда немало мучительных страхов и волнений. Однако это первое в его карьере крупное испытание помогло ему психологически закалиться, точнее, душевно очерстветь, окончательно превратившись в политика суровой сталинской школы. Он окончательно избавился от прежних юношеских романтических иллюзий и многих человеческих, в том числе и родственных привязанностей, в общем, от всего, что стало ненужным и даже опасным в его новом номенклатурном бытии.
В справедливости подобного вывода не приходится сомневаться, зная хотя бы то, как Андропов обошелся со своей семьей, став первым секретарем ЦК ЛКСМ вновь созданной 31 марта 1940 г. Карело-Финской ССР. Будучи избран на этот пост в июне того же года, он, отправляясь вскоре в Петрозаводск (столицу этой советской республики), напрочь разорвал отношения с самыми близкими ему людьми: женой Ниной Енгалычевой (она работала тогда в архиве Ярославского областного управления НКВД, умерла в 1994 году), к которой испытывал когда-то пылкие романтические чувства, и с их общими детьми − дочерью Евгенией (р. 1936 г.) и только что родившимся сыном Владимиром (1940−1975). (В 1935 году, когда еще до замужества Н. Енгалычева какое-то время работала по распределению в Ленинграде – в областном управлении НКВД, – Ю. Андропов послал ей свою фотографию со следующими трогательными словами на обороте: «На память о том, кто так нежно и страстно тебя любит. Милая, милая, далекая и вечно незабываемо близкая Нинурка. В память о далеких, морозных, но полных счастья ночах, в память о вечно сияющей любви посылает тебе твой хулиган Юрий». Через год, уже поженившись, они сделали уже совместный снимок, на котором Андропов также запечатлел свои чувства к Нине: «Если вам когда-нибудь будет скучно, если вы хоть на минуту почувствуете себя несчастной, то взгляните на эту фотографию и вспомните, что в мире существуют два счастливых существа. Счастье заразительно. Оно вместе с воздухом проникает к вам в душу и в одно мгновение может сделать то, что не в состоянии сделать годы. Нина и Юра. 1/III−36». /Зенькович Н.А. Самые секретные родственники. Энциклопедия биографий. − М.:ОЛМА-ПРЕСС; Звездный мир, 2005. С. 9). Покидая их, а также всецело преданную ему Анастасию Журжалину, Андропов, обладавший уже немалым номенклатурным статусом, сослался на явно надуманную причину: будто бы его одиночный отъезд вызван отказом в жилье по новому месту работы. На что бывшая няня, уловившая, очевидно, фальшь в голосе любимого воспитанника, сказала ему с грустью: «Ты уезжаешь навсегда. Ты уже не вернешься…».
Эта женщина, умудренная сложной и длинной жизнью, оказалась провидицей. Уехав в Карелию, Андропов много месяцев вообще никак не общался с семьей в Ярославле. (До этого он также поступил с отчимом и сестрой, когда переехал из Моздока в Рыбинск). Потом вдруг прислал Нине Енгалычевой письмо, в котором потребовал согласия на развод. Та, наверняка поняв, что ее амбициозный супруг твердо намерен поставить крест на прошлой жизни и на новом месте начать все с «чистого листа», возражать не стала. Добившись желаемого, Андропов женился на Татьяне Филипповне Лебедевой (? −1991) − скромной комсомолке, дочери бойца Чапаевской дивизии с безупречными анкетными данными. Если его семейные отношения с первой женой строились на равных (совместную жизнь начали, будучи оба студентами), то со второй он, преуспев в карьере, уже позиционировал себя как безусловный лидер. И такая брачная модель, конечно, была для него предпочтительней. Причем, как представляется, не столько из-за того, что Андропов являлся традиционалистом в браке (подобно подавляющему большинству тогдашних мужчин в СССР), сколько потому, что психологически был «заточен» под корпоративно-иерархическую систему бюрократической власти. Только благодаря полной приверженности ей он был рекомендован протежировавшим ему Патоличевым на новую должность в Карело-Финской ССР. А оказавшись там, стал в духе безусловной лояльности к вышестоящему начальству демонстрировать наибольший пиетет перед первым секретарем ЦК КП (б) этой союзной республики Геннадием Николаевичем Куприяновым. Впрочем, это уже другая история.
Геннадий Костырченко
kackad.com
